Рассказ второй
Долго я странствовал по разным местам с сопутствовавшею мне Иисусовой молитвою, которая ободряла и утешала меня во всех путях, при всех встречах и случаях. Наконец, стал я чувствовать, что лучше бы где-нибудь остановиться на одном месте, как для удобнейшего уединения, так и для изучения Добротолюбия, которое хотя и понемногу я читал, приютившись на ночлегах, или при дневном отдыхе; однако ж было сильное желание, чтоб постоянно углубляться в оное, и с верою почерпнуть из него истинное наставление ко спасению души, чрез сердечную молитву. Но как, согласно сему моему желанию, я нигде, ни в какую посильную работу наняться не мог, по причине совершенною невладения левой моей рукой с самого малолетства; а потому, будучи в невозможности иметь постоянный приют, я пошел в сибирские страны, к святителю Иннокентию Иркутскому, с тем намерением, что по лесам и степям сибирским мне идти будет безмолвнее, следственно и заниматься молитвою и чтением удобнее. Так я и шел, да безпрестанно творил устную молитву. Наконец, чрез непродолжительное время почувствовал, что молитва сама собою начала как-то переходить в сердце, то есть сердце, при обыкновенном своем биении, начало как бы выговаривать внутри себя молитвенные словá за каждым своим ударом, например: 1) Господи, 2) Иисусе, 3) Христе, и проч. [Я перестал устами говорить молитву, и начал с прилежанием слушать, как говорит сердце; помня, как толковал мне покойный старец, как это было приятно]10. Потом начал ощущать тонкую боль в сердце, а в мыслях такую любовь ко Иисусу Христу, что казалось, что если бы Его увидел, то так и кинулся бы к ногам Его, и не выпустил бы их из рук своих, сладко лобызая, до слёз, но благодаря, что Он такое утешение о имени Своем подает, по милости и любви Своей, недостойному и грешному созданию Своему.
Далее начало являться какое-то благотворное растепливание в сердце, и эта теплота простиралась и по всей груди. Сие обратило меня в особенности к прилежному чтению Добротолюбия, чтобы как поверять мои ощущения, так и изучить дальнейшее занятие внутреннею сердечною молитвою; ибо без сей поверки боялся, дабы не впасть в прелесть, или не принять естественных действий за благодатные, и не возгордиться скорым приобретением молитвы, как слышал я от покойного старца. А потому я шел уже более по ночам, а дни преимущественно провождал в чтении Добротолюбия, сидя в лесу под деревами. Ах, сколько нового, сколько мудрого и доселе неведомого открыло мне сие чтение! Упражняясь в нём, я вкушал такую сладость, какой до сего времени не мог и вообразить. Правда, хотя некоторые местá были и непонятны при чтении глупому уму моему, но последствия, происходящие от сердечной молитвы, разъяснили мне непонимаемое; к тому же изредка видывал во сне и покойного старца моего, который многое толковал мне, и всё более всего наклонял несмысленную душу мою ко смирению. С лишком два летних месяца я так блаженствовал. Путешествовал более лесами да проселочными дорогами: если приду в деревню, попрошу себе сумку сухарей, да горсть сóли, да налью бурачок воды, и опять пошел верст на сто.
По грехам, что ли, окаянной души моей, или по потребности в духовной жизни, или лучшему наставлению и опытности, под конец лéта начали являться искушения. А именно: вышел я на большую дорогу, в сумерки нагнали меня два человека, похожие с голов на солдат; стали у меня требовать денег. Когда я отозвался, что не имею ни копейки, они сему не верили и дерзко кричали: «Врешь! Странники много набирают денег!» Один из них, сказавши: «Да что с ним много говорить», ударил меня дубиною в голову так, что я упал без памяти. Не знаю, долго ли я лежал без чувств, но, очнувшись, увидел, что я лежу у леса близ дороги весь раздерганный и сумки моей нет: одни только перерезанные веревки, на коих она была несена. Слава Богу, что не унесли паспорт, который лежал в ветхой моей шапке, на случай скорейшего показания, где требуют. Вставши, я горько заплакал, не столько от головной боли, сколько о том, что лишили книг моих, Библии и Добротолюбия, бывших в унесенной сумке. Ни день, ни ночь не переставал я скорбеть и плакать. Где теперь моя Библия, которую я с малых лет читал и имел всегда при себе? Где мое Добротолюбие, из которого я почерпал и наставление, и утешение? Лишился я, несчастный, и первого и последнего сокровища в моей жизни, еще не насытившись оным. Лучше бы меня совсем убили, нежели жить мне без сей духовной пищи! Не могу уже теперь опять приобрести их!
Два дня я едва передвигал нóги, изнемогая от сего гóря, а на третий, совсем выбившись из сил, упал под куст и заснул. Вот и вижу во сне, будто я в пýстыне в келии старца моего, оплакиваю свое гóре. Старец, утешая меня начал говорить: «Это тебе урок безпристрастия к вещам земным для удобнейшего шествия к небу. Тебе это попущено для того, чтобы не впал ты в сластолюбие духовное. Бог хочет, чтобы христианин совершенно отвергался своей воли, хотения и всякого к оному пристрастия и совершенно предался бы в Его Божественную волю. Он все случаи устраивает к пользе и спасению человека. Иже всем человеком хощет спастися и в разум истины приити (1 Тим. 2, 4).
А потому ободрись и веруй, что со искушением сотворит Господь и избытие (1 Кор. 10, 13). И ты вскоре утешишься гораздо более, чем теперь скорбишь». При сих словах я проснулся, почувствовал укрепление в силах, и в душе как бы какой-то рассвет и успокоение. Да будет воля Господня, сказал я, перекрестился, встал и пошел. Молитва опять начала действовать в сердце по-прежнему, и дня три я путешествовал спокойно.
Вдруг нагоняю по дороге этап колодников, ведóмых за конвоем. Поравнявшись с ними, я увидел двух человек, которые меня ограбили, и так как они шли с краю прочих, то я упал им в ноги и убедительно просил их сказать, где мои книги? Сначала они не обратили на меня внимания, а потом один из них начал говорить: «Если что-нибудь дашь нам, то скажем, где твои книги. Дай нам целковый». Я побожился, что дам, непременно дам, хоть Христа ради напрошу по мiру; вот, кóли хотите, возьмите под залог паспорт мой. Они сказали, что книги мои в обозе везутся, с прочими обысканными у них воровскими вещами. — «Как же я могу получить их?» — «Проси капитана, который нас провожает».
Я бросился к капитану и объяснил всё подробно. Между прочим, он спросил меня: «Неужели ты умеешь читать Библию?» «Не только умею всё читать, — ответил я, — но даже и писать: вы увидите на Библии надпись, что она моя; а вот и в паспорте моем означено то же имя и прозвание». Капитан начал говорить: «Эти мошенники — беглые солдаты, они жили в землянке и многих грабили. Их вчера поймал ловкий ямщик, у которого они хотели отбить тройку. Пожалуй, я выдам тебе твои книги, кóли они тут есть; но ты иди с нами на ночлег; вот недалеко, версты четыре, а то не останавливать же этап и обоз для тебя».
Я с радостью пошел около верховой капитанской лошади, да разговорился с ним. Увидел, что он человек добрый и честный, и уже не молод. Он спрашивал меня, кто я, откуда и куда иду. Я всё отвечал по сущей правде; и так мы достигли до ночлежной этапной избы. Он, отыскавши мои книги, мне отдал, да и говорит: «Куда ж теперь ночью тебе идти, ночуй вот у меня в прихожей». Я остался.
Получивши книги, я так был рад, что не знал, как благодарить Бога; прижал книги к моей груди и держал до тех пор, что руки даже окостенели. Слезы лились из глаз моих от радости, и сердце сладко билось от восторга!
Капитан, смотря на меня, спросил: «Видно, ты любишь читать Библию». Я от радости не мог ничего на сие ответить, только плакал. Он продолжал: «Я сам, брат, аккуратно читаю каждый день Евангелие. — При сем расстегнул мундир и снял маленькое Евангелие киевской печати, всё окованное серебром. — Сядь-ко, я расскажу тебе, чтó к этому меня привело. Да подайте-ка нам ужинать!»
Мы сели за стол, капитан начал рассказывать: «Я с молодых лет служил в армии, а не в гарнизоне; знал службу и любим был начальством, как исправный прапорщик. Но летá были молодые, приятели тоже; я по несчастию и приучился пить, да под конец так, что открылась и запойная болезнь; когда не пью, то исправный офицер, а как закурю, то недель шесть в лежку. Долго терпели мне; наконец, за грубости шефу, сделанные в пьяном виде, разжаловали меня в солдаты на три года, с перемещением в гарнизон; а если не исправлюсь, и не брошу пить, то угрожали строжайшим наказанием. В сем несчастном состоянии я, сколько ни старался воздержаться, и сколько от сего не лечился, никак не мог покинуть моей страсти, а потому и хотели переместить меня в арестантские уже роты. Услышав сие, не знал я, что с собою делать.
В одно время я с раздумьем сидел в казармах. Вдруг вошел к нам какой-то монах, с книжкой для сбора на церковь. Кто что мог, — подали. Он, подошедши ко мне, спросил: «Что ты такой печальный?» Я, разговорившись с ним, пересказал мое гóре; монах, сочувствуя моему положению, начал: «Точно то же было с моим родным братом, и вот что ему помогло: его духовный отец дал ему Евангелие, да и накрепко приказал, чтобы он когда захочет винá, то нимало не медля прочел бы главу из Евангелия; если и опять захочет, то и опять читал бы следующую главу. Брат мой стал так поступать, и в непродолжительном времени страсть к питию в нём исчезла, и теперь вот уже пятнадцать лет капли хмельного не берёт в рот. Поступай-ка и ты так, увидишь пользу. У меня есть Евангелие; пожалуй, я принесу тебе».
Выслушав это, я сказал ему: «Где же помочь твоему Евангелию, когда никакие старания мои, ни лекарственные пособия не могли удержать меня?» Я сказал сие так, потому что никогда не читывал Евангелия. «Не говори этого, — возразил монах, — уверяю тебя, что будет польза». На другой день действительно монах принес мне вот это Евангелие. Я раскрыл его, посмотрел, почитал, да и говорю: «Не возьму я его; тут ничего не поймешь; да и печать церковную читать я не привык». Монах продолжал убеждать меня, что в самых словах Евангелия есть благодатная сила, ибо писано в нём то, что Сам Бог говорил. «Нужды нет, что не понимаешь, токмо читай прилежно. Один святой сказал: «Если ты Слóва Божия не понимаешь, так бесы понимают, чтó ты читаешь, и трепещут»; а ведь страсть пьянственная непременно по возбуждению бесов. Да вот тебе еще скажу: Иоанн Златоустый пишет, что даже та самая храмина, в которой хранится Евангелие, устрашает духов тьмы, и бывает неудобноприступна для их козней». Я не помню, — что-то дал оному монаху, взял у него сие Евангелие, да и положил его в сундучок с прочими моими вещами и забыл про него. Спустя несколько времени пришло время мне запить, смерть захотелось винá, и я поскорее отпер сундучок, чтобы достать деньги и бежать в корчму. Первое попалось мне в глаза Евангелие, и я вспомнил живо всё то, что говорил мне монах, развернул и начал читать сначала первую главу от Матфея. Прочитавши ее до конца, именно ничего не понял; [да и вспомнил, что монах говорил: «Нужды нет, что не понимаешь, только читай прилежно». Дай, думаю, прочту другую главу]11; прочел, и стало понятнее. Дай же и третью; как только ее начал, вдруг звонок в казарме: к местам на койки. Следовательно, уже идти за ворота было нельзя; так я и остался.
Вставши поутру, и расположившись идти за вином, подумал: «Прочту главу из Евангелия, — что будет?» Прочел и не пошел. Опять захотелось винá; я еще стал читать и сделалось легче. Это меня ободрило; и при каждом побуждении к вину я стал читать по главе из Евангелия. Что дальше, то всё было легче; наконец, как только окончил всех четырех Евангелистов, то и страсть к питию совершенно прошла, и сделалось к ней омерзение. И вот, ровно двадцать лет я совершенно не употребляю никакого хмельного напитка.
Все удивлялись такой во мне перемене: по прошествии трех лет опять возвели меня в офицерский чин, а потом в следующие чины, и, наконец, сделали меня командиром. Я женился, жена попалась добрая, нажили состояние, и теперь, слава Богу, живем, да бедным помогаем, по силе мочи, странных принимаем. Вот, уже и сын у меня офицером и хороший парень.
Слушай же, с тех пор, как я исцелился от запоя, дал себе клятву: каждый день, во всю мою жизнь читать Евангелие, по целому Евангелисту в сутки, не взирая ни
на какие препятствия. Так теперь и поступаю. Если очень много бывает дéла по должности, и утомлюсь очень сильно, то вечером, легши, заставлю прочесть надо мною целого Евангелиста жену мою или сына моего, и так неупустительно выполняю сие мое правило. В благодарность и во славу Божию, я это Евангелие оправил в чистое серебро, и ношý всегда на груди моей.
Со сладостию я выслушал сии речи капитана, да и сказал ему: «Такой же пример видел и я: в нашем селе на фабрике один мастеровой был очень искусный в своем деле, добрый и дорогой мастер, но по несчастию тоже запивал, да и часто. Один богобоязненный человек посоветовал ему, чтобы он, когда захочется ему винá, проговаривал по тридцать три Иисусовых молитвы, в честь Пресвятой Троицы, и по числу тридцатитрехлетней земной жизни Иисуса Христа. Мастеровой послушался, стал это исполнять, и вскоре совершенно кинул пить. Да еще что через три года ушел в монастырь».
«А чтó выше, спросил капитан, — Иисусова молитва, или Евангелие?» — «Всё одно и то же, отвечал я, — что Евангелие, что Иисусова молитва; ибо Божественное имя Иисуса Христа заключает в себе все Евангельские истины. Св. отцы говорят, что Иисусова молитва есть сокращение всего Евангелия».
Наконец, мы помолились; капитан начал читать Евангелие Марка с начала, а я слушать и творить в сердце молитву. Во втором часу за полночь капитан окончил Евангелиста, и мы разошлись на покой.
По обыкновению моему я встал рано поутру; все еще спали, и как только начало светать, я кинулся к моему любимому Добротолюбию. С какою радостию я раскрыл его! Как будто увиделся с родным отцом, бывшим в далекой стороне, или как бы с другом, из мертвых воскресшим. Я лобызал его и благодарил Бога, возвратившего мне оное; немедленно я начал читать Феолипта Филадельфийского, во второй части Добротолюбия. Удивило меня его наставление, в котором он предлагает в одно и то же время, одному и тому же человеку, отправлять три разнородные дéла: «Сидя в трапезе, говорит он, телу давай пищу, слуху чтение, уму же молитву». Но воспоминание о прошедшем, всерадостном вечере, опытно на самом деле разрешило мне мысль сию. И мне открылась здесь тайна, что ум и сердце не одно и то же.
Когда встал капитан, я вышел, чтобы поблагодарить за его милости и проститься с ним. Он напоил меня чаем, дал мне целковый, и простился. Итак, я пошел в путь мой, радуясь.
Прошедши с версту, вспомнил, что я обещал солдатам целковый, который неожиданно теперь у меня есть. Отдать ли мне его им, или нет? Одна мысль говорила мне: «Они тебя побили и ограбили, да и употребить его им в свою пользу нельзя, ибо они под стражею». А другая мысль представляла другое: «Вспомни, что в Библии написано: «Аще алчет враг твой, ухлеби его» (Рим. 12, 20). Да и Сам Иисус Христос говорит: «Любúте враги ваша» (Мат. 5, 44), и еще: хотящу ризу твою взяти, отдаждь ему и срачицу (Мат. 5, 40). Убедившись сим, я вернулся, и только что подхожу к этапу, всех колодников вывели, чтоб гнать на следующую станцию; я скоренько подбежал, сунул в рýки бывший у меня целковый, да сказал: «Кайтеся и молитеся: Иисус Христос человеколюбив, Он вас не оставит!» И с сим удалился от них и пошел в другую сторону по своей дороге.
Прошедши верст пятьдесят по большой дороге, вздумал я для большего уединения и удобнейшего чтения свернуть на проселок. Долго я шел лесами, изредка кое-где попадались и небольшие деревни. Иногда по целому дню просиживал в лесу, прилежно читая «Добротолюбие». Многое и дивное познание почерпал я из него. Сердце мое распалялось к соединению с Богом, посредством внутренней молитвы, которую изучить я стремился, при руководстве и проверке «Добротолюбием»; и вместе с сим скорбел, что не нахожу еще пристанища, где спокойно можно было бы постоянно заняться чтением.
В сие время также читал я и мою Библию и чувствовал, что начал понимать ее яснее, не так как прежде, когда весьма многое казалось мне непонятным, и я часто встречал недоумение. Справедливо говорят св. отцы, что «Добротолюбие» есть ключ к отверзению тайн в Священном Писании. При руководстве оным, я стал отчасти понимать сокровенный смысл Слóва Божия; мне начало открываться, что такое — внутренний потаенный сéрдца человек (1 Пет. 3, 4), чтó — истинная молитва, чтó — поклонение духом (Иоан. 4, 23), чтó — Царствие внутрь нас (Лк. 17, 21), чтó — неизреченное ходатайство совоздыхающего Духа Святаго (Евр. 9, 15), чтó — бýдите во Мне (Ин. 14, 20), чтó — даждь Ми твое сердце, чтó значит облещися во Христа (Рим. 13, 14), чтó значит — обручение Духа в сердцах наших, чтó — взывание сердечное «Авва! Отче» (Мк. 14, 36) и проч. и проч. Когда при сем я начинал молиться сердцем, всё окружающее меня представлялось мне в восхитительном виде: древа, травы, птицы, земля, воздух, свет — всё как будто говорило мне, что существуют для человека, свидетельствуют любовь Божию к человеку, и всё молится, всё воспевает славу Богу. И я понял из сего, чтó называется в «Добротолюбии» вéдением словес твари и увидел способ, по коему можно разговаривать с творениями Божиими.
Много времени я так путешествовал. Наконец, зашел в такое глухое место, что дня три не попадалось ни одной деревни. Сухари мои все вышли, и я гораздо приуныл, как бы не умереть с голоду. Как скоро начал молиться сердцем, уныние прошло, весь я возложился на волю Божию и сделался весел и покоен. Несколько прошедши по дороге, лежавшей возле огромного лéса, я увидел впереди меня выбежавшую из оного леса дворную собаку. Я поманил ее и она, подошедши, начала около меня ласкаться. Обрадовался я и подумал: «Вот и милость Божия! — Непременно в этом лесу пасется стадо, и, конечно, это ручная собака пастуха или, может быть, охотник ходит за охотою; так ли, сяк ли, но, по крайней мере, могу хотя мало выпросить хлéба, ибо другие сутки не ел, или же могу расспросить, где поблизости есть селение». Повертевшись около меня и видя, что нечего у меня взять, собака опять побежала в лес по той узенькой тропинке, по коей выходила на дорогу. Я последовал за нею. Прошедши сажен двести, между деревьями увидел, что собака ушла в нору, из коей выглядывая начала лаять.
Вот из-за толстого дерева выходит мужик, худой, бледный, средних лет. Он спросил меня, как я сюда зашел. Я его спросил, зачем он тут находится? И мы ласково разговорились. Мужик позвал меня в свою землянку, и объявил мне, что он полесовщик и стережет этот лес, проданный на срубку. Он предложил мне хлеб и соль, и завелась между нами беседа. «Завидую я тебе, — сказал я, — что ты так удобно можешь жить в уединении от людей, не так, как я — скитаюсь с места на место, да толкусь между всяким народом». «Если есть охота, — говорит он, — то, пожалуй, и ты здесь живи, вон недалеко есть старая землянка прежнего сторожа; она хотя пообвалилась, но летом-то еще жить можно. Паспорт у тебя есть. Хлеба с нас будет, мне приносят каждую неделю из нашей деревни; вот и ручеек, который никогда не пересыхает. Я сам, брат, лет уже десять ем только один хлеб, да пью воду, и больше никогда ничего. Да, вот в чём дело, осенью как отработаются мужики, то наедет сюда человек двести работников, и этот лес срубят, тогда и мне здесь будет не у чего, да и тебе не дадут жить здесь».
Выслушавши всё это, я так возрадовался, что так бы и упал ему в нóги. Не знал, как благодарить Бога за такую ко мне милость. О чём скорбел, чего желал, тó теперь неожиданно получаю. До глубокой осени еще с лишком четыре месяца, и потому я могу в это время воспользоваться безмолвием и спокойствием удобным к внимательному чтению «Добротолюбия» для изучения и достижения непрестанной молитвы в сердце. Итак, я с радостию остался до времени жить в указанной мне землянке. Мы еще более разговорились с сим, приютившим меня, простым братом. Он стал рассказывать мне свою жизнь и свои мысли.
«Я был, — говорил он, — в деревне своей не последний человек, имел мастерство, красил кумач, да синил крашенину, и жил в довольстве, хотя и не без греха: много обманывал по торговле, божился понапрасну, ругался поматерну, напивался и дрался. Был в нашем селе старый дьячок, у которого была старинная-престаринная книжка о Страшном суде. Он, бывало, ходит по православным, да и читает, а ему за это дают деньги; хаживал и ко мне. [Бывало, дашь ему копеек десять, да вплоть до петухов]12. Вот я, бывало, и слушаю, сидя за работой, а он читает, какие нам будут муки в аду, как изменятся живые, и мертвые воскреснут, как Бог сойдет судить, как Ангелы в трубы затрубят и какой огонь, смола будут, и как червь грешников будет есть. В одно время, когда я слушал это, мне стало страшно, я подумал: «Уж мýки мне не миновать!» Постой, примусь душу спасать, может быть, и отмолю мои грехи. Подумал-подумал, да и бросил мой промысел, избу продал и, как был одинок, пошел в полесовщики с тем, чтобы мир давал мне хлеб, одежду, да восковые свечи на богомолье.
Вот так и живу здесь более 10 лет. Ем только по разу в день, и то один хлеб с водою; каждую ночь встаю с первых петухов и до свету кладу земные поклоны; когда молюсь, затепливаю по семи свечек перед образами. Днем же, когда обхаживаю лес, ношу вериги в два пуда на голом теле. Поматерну не бранюсь, винá и пива не пью, и не дерусь ни с кем, баб и девок от роду не знаю.
Сначала мне так жить было охотнее, под конец нападают на меня неотступные мысли. Бог знает, грехи-то отмолишь ли, а жизнь-то трудная. Да и правда ли в книжке-то написано? Где, кажется, воскреснуть человеку? Иной уже умер лет сто или больше, его уже и праху-то нет. Да и кто знает, будет ли ад, нет ли? Ведь никто с того света не приходил; кажется, как человек умрет, да сгниет, то так и пропадет без вести. Может быть, книжку-то написали попы, да начальники сами, чтоб устрашить нас дураков, чтобы мы жили поскромнее. И так и на земле-то живешь в трудах и ничем не утешишься, и на том свете ничего не будет, так что же из этого? Не лучше ли хоть на земле-то пожить попрохладнее и повеселее? Сии мысли борют меня, — продолжал он, — и боюсь, не приняться бы опять за прежний мастеровой промысел!»
Слушая это, я жалел о нём и думал сам себе: «Говорят, что одни ученые и умные бывают вольнодумцами и ничему не верят, вот и наша братия — простые мужики, какие замышляют неверия! Видно, темному мiру попущено ко всем иметь доступ, а на простых-то, может быть, он нападает и удобнее. Надо, сколь можно, умудряться и укрепляться против врага душевного Словом Божиим».
Итак, чтобы, сколько можно, помочь и поддержать веру в сем брате, я достал из сумки «Добротолюбие», отыскал 109-ю главу преподобного Исихия, прочел и начал ему растолковывать, что воздержание от грехов, страха ради мук, неуспешно и неплодно, и невозможно душе освободиться от мысленных грехов ничем иным, кроме хранения ума и чистоты сéрдца. Итак, всё это приобретается внутреннею молитвою, и не только, прибавил я еще, страха ради адских мук, но даже и желания ради Царства Небесного, если кто станет совершать спасительные подвиги, то и это святые отцы называют делом наемническим. Они говорят, что боязнь мýки есть путь раба, а желание награды в Царствии есть путь наемника. А Бог хочет, чтоб мы шли к Нему путем сыновним, то есть, из любви и усердия к Нему вели себя честно и наслаждались бы спасительным соединением с Ним в душе и сердце.
Сколько ни изнуряй себя, — какие хочешь проходи телесные труды и подвиги, но если не будешь иметь всегда Бога в уме, да непрестанной Иисусовой молитвы в сердце, то ты никогда не успокоишься от помыслов, и всегда будешь удобопреклонен ко греху, при малейших даже случаях. Примись-ка, брат, безпрестанно творить Иисусову молитву. Ведь тебе это можно и удобно в сем уединении; ты скорую увидишь пользу. Не будут и помыслы безбожные приходить, откроется тебе и вера, и любовь к Иисусу Христу; узнáешь, как и мертвые воскреснут и страшный Суд покажется тебе так, как истинно он будет. А в сердце-то будет такая легкость и радость от молитвы, что ты удивишься и не будешь уже скучать да смущаться спасительным житием твоим.
Далее, как мог, я растолковал ему, как начать, и как продолжать безпрестанно Иисусову молитву и как заповедует о сем Слово Божие, и поучают св. отцы. Он, по-видимому, как бы изъявлял на то согласие, и поуспокоился. После сего я, расставшись с ним, затворился в указанной мне ветхой землянке.
Боже мой! Какую я почувствовал радость, спокойствие и восхищение, как только переступил за порог этой пещеры или, лучше сказать, могилы. Она представлялась мне великолепным царским чертогом, исполненным всякого утешения и веселия. С радостными слезами благодарил я Бога и размышлял: «Вот теперь-то уже, при таковом покое и тишине, надо пристально заняться своим делом и просить от Господа вразумления».
Итак, начал я, — во-первых, читать «Добротолюбие», всё по порядку, с начала до конца, с великим вниманием. В непродолжительном времени прочел всё, и увидел, какая мудрость, святыня и глубина в нём содержатся. Но как в нём писано о многих и разных предметах, и разнообразными наставлениями св. отцов, то я и не мог всего понять и свести в одно место всего того, что хотелось мне узнать в особенности о внутренней молитве, дабы почерпнуть из того способ к изучению непрестанной самодействующей молитвы в сердце. А этого очень хотелось, по заповеди Божией чрез Апостола: Ревнуйте дарований бóльших (1 Кор. 12, 31) — и еще: Духа не угашайте (1 Сол. 5, 19). Думал, думал, как быть? Ума моего не хватает, понятия тоже, растолковать некому. Начну докучать Господу молитвой; авось Господь и вразумит как-нибудь. После сего я целые сутки ничего не делал, как только был в непрестанной молитве, не переставая ни на малейшее время; мысли мои успокоились и я заснул.
Вот и вижу во сне, будто я в келье покойного старца моего, и он толкует «Добротолюбие», да и говорит: «Сия святая книга исполнена великой мудрости. Она есть таинственное сокровище разумений сокровенных судеб Божиих. Не по всем местам, и не каждому она доступна; однако ж, по мере каждого разумевателя, содержит таковые наставления, для мудрых — мудрые, для простых — простые. А потому вам, простякам, дóлжно читать ее не тем порядком, как расположены в ней книги св. отцов одна за другою. Там этот порядок богословский; а неученому человеку, хотящему научиться из «Добротолюбия» внутренней молитве, дóлжно читать его следующим порядком: во-первых, прочесть книгу Никифора монашествующего (во второй части); потом книгу Григория Синаита всю, кроме кратких глав; Симеона Нового Богослова о трех образах молитвы, и слово о вере; и за сим книгу Каллиста и Игнатия. В сих отцах содержится полное наставление и учение о внутренней молитве сéрдца, понятное для каждого. А если еще понятнейшее наставление о молитве желаешь видеть, то найди в четвертой части образ молитвы вкратце Святейшего Патриарха Каллиста Константинопольского».
Я, как будто, держа в руках мое «Добротолюбие», начал отыскивать сказанное наставление, но никак не мог вскоре найти оное. Старец сам, перевернувши несколько листов, сказал: «Вот оно! Я тебе его замечу», — и, поднявши с земли уголь, подчеркнул оным на поле книги, против найденной статьи. Всё, что старец говорил, я внимательно слушал и старался как можно тверже и подробнее помнить.
Проснулся я, и как еще не рассветало, то лежал и повторял в памяти всё виденное мною во сне, и чтó говорил мне старец. Наконец, начал размышлять: «Бог знает, душа ли покойного старца является мне, или собственные мысли так подстраиваются, ибо я часто и много думаю о «Добротолюбии» и о старце?» С сим недоумением я встал; начинало уже светать. И что же? Вижу на камне, который был вместо стола в моей землянке, разогнутое «Добротолюбие» на том самом месте, которое указывал мне старец, и подчеркнутое угольком, точно так, как я видел во сне, даже и самый уголь лежал при книге. Это изумило меня, ибо твердо помню, что с вечера книги тут не было; она свернутая лежала у меня в головах, и также верно знаю, что прежде никакой заметки на показанном месте не было.
Сей случай уверил меня в истине сновидения и в богоугодности блаженной памяти старца моего. Вот я и принялся читать «Добротолюбие» по тому самому порядку, который указал мне старец. Прочел раз, прочел то же и в другой, и сие чтение распаляло в душе моей охоту и усердие, чтобы всё прочтенное испытать на деле. Мне понятно и ясно открылось, чтó значит внутренняя молитва, какие средства к достижению оной и что от нее бывает, и как она наслаждает душу и сердце, и как распознавать сию сладость, от Бога ли она, или от естества, или от прелести.
Итак, прежде всего, я приступил к отыскиванию места сердечного, по наставлению Симеона Нового Богослова. Закрыв глаза, смотрел умом, т.е. воображением в сердце, желая представить себе, как оно есть в левой половине груди и внимательно слушал его биение. Так занимался я сперва по получасу несколько раз в день. В начале ничего не примечал, кроме темноты. Потом в скором времени начало представляться сердце и означаться движение в оном; далее, я начал вводить и изводить Иисусову молитву вместе с дыханием в сердце, по наставлению святого Григория Синаита, Каллиста и Игнатия, то есть втягивая в себя воздух, с умственным смотрением в сердце, воображал и говорил: «Господи Иисусе Христе», а с испущением из себя воздуха: «помилуй мя». Сперва я сим занимался по часу, и по два, потóм чем дальше, тем чаще стал так упражняться и, наконец, почти целый день провождал в сем занятии. Когда нападала тягость или леность, или сомнение, я немедленно начинал читать в «Добротолюбии» те местá, кои наставляют о сердечном делании, и опять являлась охота и усердие к молитве. Недели через три начал чувствовать боль в сердце, потом некую приятнейшую теплоту в оном, отраду и спокойствие. Это возбуждало и заохочивало меня более и более с прилежностию упражняться в молитве, так что все мысли мои были сим заняты, и я ощущал великую радость.
С сего времени я начал чувствовать разные повременные ощущения в сердце и в уме. Иногда бывало, что как-то насладительно кипело в сердце; в нём такая легкость, свобода и утешение, что я весь изменялся и прелагался в восторг. Иногда чувствовалась пламенная любовь к Иисусу Христу и ко всему созданию Божию. Иногда сами собой лились сладкие слезы благодарения Господу, милующему меня окаянного грешника. Иногда прежнее глупое понятие мое так уяснялось, что я легко понимал и размышлял о том, о чём прежде не мог и вздумать. Иногда сердечная сладостная теплота разливалась по всему составу моему, и я умиленно чувствовал при себе везде присутствие Божие. Иногда ощущал внутри себя величайшую радость от призывания имени Иисуса Христа, и познавал, чтó значит сказанное Им: Царствие Божие внутрь вас есть (Лук. 1 и 7, 21).
Испытывая таковые и подобные сим насладительные утешения, я заметил, что последствия сердечной молитвы открываются в трех видах: в духе, в чувствах и откровениях; в духе, например, — сладость любви Божией, внутренний покой, восхищение ума, чистота мыслей, сладостное памятование Бога; в чувствах — приятное растепливание сéрдца, наполнение сладостию всех членов, радостное кипение в сердце, легкость и бодрость, приятность жизни, нечувствительность к болезням и скорбям. В откровениях — просветление разума, понятие Священного Писания, познавание словес твари, отрешение от сует и познание сладости внутренней жизни, уверение в близости Божией и любви Его к нам.
Месяцев пять проведши уединенно в сем молитвенном занятии и наслаждении помянутыми ощущениями, я так привык к сердечной молитве, что упражнялся в ней безпрестанно, и, наконец, почувствовал, что молитва уже сама собою, без всякого со стороны моего побуждения производиться изрекается в уме моем и сердце, не токмо в бодрственном состоянии, но даже и во сне действует точно так же, и ни от чего не прерывается, — не перестает ни на малейшую секунду, что бы я ни делал. Душа моя благодарила Господа, и сердце истаявало в непрестанном веселии.
Настало время рубки лéса, начал стекаться народ, и я должен был оставить безмолвное мое жилище. Поблагодаривши полесовщика, я помолился, поцеловал тот клочок земли, на которой Бог удостоил меня, недостойного, своей милости, надел сумку с книгами, да и пошел. Весьма долго я скитался по разным местам, покуда добрел до Иркутска.
Сердечная, самодействующая молитва была утешением и отрадою во всём пути, при всех встречах, она никогда не переставала услаждать меня, хотя и в разных степенях, где бы я ни находился, что бы ни делал, чем бы ни занимался, ничему она не мешала и ни от чего не умалялась. Если что работаю, а молитва сама собою в сердце, и дело идет скорее; если что внимательно слушаю, или читаю, а молитва всё не перестает, и я в одно и то же время чувствую и то, и другое, точно как будто я раздвоился, или в одном теле моем две души. Боже мой! Как таинственен человек!..
Яко возвеличашася делá Твоя, Господи: вся премудростию сотворил еси! (Пс. 103, 24). [Много также встречалось на пути моем чудных случаев и происшествий. Если всех их стать рассказывать, то и в сутки не окончить. Да вот, например: однажды]13 зимою под вечер шел я один леском в одну деревню ночевать, которая уже была версты за две в виду. Вдруг напал и кинулся на меня большой волк. У меня были в руках старцевы шерстяные четки (я всегда имел их при себе). Вот и я отмахнул этими четками волка. И что же? Четки вырвались у меня из рук и зацепились как-то прямо за шею волка, волк бросился от меня прочь и, прыгнувши чрез терновый куст, запутался задними лапами в кусту, а четками-то зацепился за сук сухого дерева, да и начал биться, но высвободиться ему было неудобно, ибо четки стянули ему шею. Я с верою перекрестился, да и пошел с намерением волка высвободить; а более для того, что думал, если он оборвет четки да убежит с ними, то и драгоценные мои четки пропадут. Только что я подошел и взялся за четки, действительно, волк прервал их и побежал без вести.
И так я, поблагодарив Бога и помянув блаженного старца моего, благополучно дошел до деревни; пришел на постоялый двор и выпросился ночевать. Вошел в избу. В переднем углу за столом сидели двое — один старичок, другой — толстый средних лет, по виду как будто не простые. Они кушали чай. Я спросил мужика, бывшего при их лошади, кто они такие? Тот сказал мне, что старичок — учитель народного училища, а другой — писарь земского суда: оба благородные. Я везу их на ярмарку, верстах в двадцати отсюда.
Посидевши несколько, я выпросил у бабы иголку с ниткой, подошел к свечке, да и стал сшивать разорванные мои четки. Писарь посмотрел, да и говорит: «Видно, ты прилежно бил поклоны, что и четки-то разорвал?» — «Не я разорвал, а волк... » — «Как, разве волки-то молятся», — сказал, засмеявшись, писарь. Я рассказал им подробно, как было дело, и как драгоценны для меня сии четки. Писарь опять засмеялся и стал говорить: «У вас, пустосвятов, всегда чудеса! А что тут святого? Просто ты швырнул в него, волк испугался да ушел; ведь и собаки и волки швырков боятся, и зацепиться в лесу немудрено; мало ли что бывает на свете, так всему и верить, что чудеса?»
Услышавши это, учитель начал с ним разговор: «Не заключайте, сударь, так! Вам неизвестна ученая часть... А я вижу в повествовании этого мужика таинство натуры и чувственной, и духовной...» — «Как же это так?» — спросил писарь. — «А вот видите, вы хотя не имеете дальнейшего образования, но конечно изволили учить краткую священную историю Ветхого и Нового Завета, изданную по вопросам и ответам для училищ. Помните ли, что когда первосозданный человек Адам был в невинном святом состоянии, тогда все животные и звери были ему в покорении, они со страхом подходили к нему, и он нарицал им имена.
Старец, чьи сии четки, был свят. А что значит святость? Не что иное, как через подвиги возвращение невинного состояния первого человека в грешном человеке. Когда освящается душа, освящается и тело. Четки всегда бывали в руках освященного; следственно, чрез прикосновение к ним рук и испарений его, привита к ним святая сила — сила невинного состояния первого человека. Вот таинство натуры духовной!.. Сию силу, по преемству, естественно, ощущают все животные и доныне, и ощущают посредством обоняния; ибо нос у всех зверей и животных есть главнейшее орудие чувств. Вот таинство натуры чувственной!.. — «У вас, ученых, всё силы да премудрости, а мы так всё попросту: вот как нальешь рюмку водки, да хлопнешь, так и будет сила», — сказал писарь, да и пошел к шкафу. — «Это дело ваше, — сказал учитель, — а уже ученые вéдения прошу предоставить нам».
Мне понравилось, как говорил учитель; и я, подошедши к нему, сказал: «Осмелюсь, батюшка, еще нечто сказать вам о моем старце», да и объяснил ему, как он мне виделся во сне, как учил и как подчеркнул на «Добротолюбии». Учитель всё сие выслушал со вниманием. А писарь, лежа на лавке, ворчал: «Правду говорят, что с ума сходят да зачитываются Библиею. Вот оно так и есть! Какой леший будет тебе чертить по ночам на книгах? Просто сам во сне уронил на пол книгу, да и замарал в саже... Вот тебе и чудо? Ой! уж эти пройдохи! Много мы, брат, видали вашей братии!» Пробормотавши это, писарь повернулся к стене и заснул.
Я, слыша это, обратился к учителю, да и сказал: «Вот, если угодно, то я покажу вам и ту самую книгу, на которой правильно подчеркнуто, а не намарано сажей». Вынул из сумки «Добротолюбие», да и показываю, говоря: «Удивляюсь этой премудрости, как безтелесная душа могла взять уголь и писать?».. Учитель, посмотревши заметку, начал говорить: «И это таинство духов. Я сие объясню тебе. Вот видишь, когда духи являются в телесном виде живому человеку, они набирают и составляют себе осязаемое тело из воздуха и световой материи, и когда совершают свое явление, опять возвращают занятое ими в те стихии, из коих был почерпнут состав их тéла. И как воздух имеет упругость, сжимательную и растягательную силу, то душа, облаченная в него, может всё брать, действовать и писать. Да какая это у тебя книга? Дай-ка я посмотрю!» Он разогнул и открылась Симеона Нового Богослова слово и речь. — А! должно быть книга богословская. Я никогда ее не видывал»... — «Эта книга, батюшка, вся почти состоит из учения о внутренней сердечной молитве во имя Иисуса Христа; оно раскрыто здесь во всей подробности двадцатью пятью св. отцами». — «А внутреннюю молитву я знаю», — сказал учитель... Я поклонился ему в ноги и просил сказать мне что-нибудь о внутренней молитве.
А вот что в Новом Завете сказано, что человек и вся тварь суете повинуется не волею, и всё естественно воздыхает, стремится и желает войти в свободу чад Божиих; и это таинственное воздыхание тварей и врожденное стремление душ есть внутренняя молитва. Ей нечего учиться, она есть во всех и во всём!.. — «А как же обрести, открыть и восчувствовать ее в сердце, сознать и принять волею своею, достигнуть, чтоб она явственно действовала, наслаждала, просвещала и спасала бы?» — спросил я. «Не помню, писано ли где об этом в богословских трактатах», — ответил учитель. «Вот здесь, здесь всё это написано», — указал я... Учитель взял карандаш, записал название «Добротолюбия», да и говорит: «непременно выпишу сию книгу из Тобольска и рассмотрю ее». И так мы расстались.
Пошедши, я благодарил Бога за беседу с учителем, а о писаре молился, чтобы Господь устроил, хотя бы однажды, прочесть ему «Добротолюбие», и вразумил бы его во спасение.
А то еще раз весною, проходя в одно село, случилось остановиться мне у священника. Он был человек добрый и одинокий. Я провел у него три дня. Рассмотревши меня в сие время, он стал мне говорить: «останься у меня, я положу тебе плату; мне нужен человек добросовестный; ты видел, что у нас строится при старой деревянной церкви новая каменная. Не могу найти верного человека, который бы посмотрел за рабочими, да сидел в часовне для сбора подаяния на постройку; а вижу, что ты был бы к сему способен, да и тебе по твоему направлению было бы жить хорошо; сидел бы один в часовне, да молился Богу, там есть и каморка уединенная для стóрожа. Останься, пожалуйста, хотя только на сие время покуда церковь окончится».
Хотя и долго я отказывался, но по убедительной просьбе священника должен был согласиться. Так и остался на лето до осени. Вот и стал жить в часовне. Сначала мне было спокойно и удобно упражняться в молитве, хотя и много народа приходило в часовню, особенно в праздничные дни, — иные молиться, иные позевать, а иные стащить что-нибудь со сборной тарелки. И как я по временам читывал то Библию, то «Добротолюбие», то некоторые из приходивших, видя сие, заводили со мною разговор, другие спрашивали прочесть им что-нибудь.
По некотором времени я заметил, что одна какая-то крестьянская девица часто ходила в часовню и подолгу молилася Богу. Прислушавшись к ее бормотанью, я узнал, что она читает какие-то странные молитвы, а иные совсем перековерканные. Я спросил: кто ее сему научил? Она сказала, что мать, которая была церковная, а отец ее раскольник по безпоповщине. Пожалевши о всём этом, я советовал ей, чтоб она правильно, по преданию Святой Церкви, читала молитвы, и потому толковал ей «Отче наш», да «Богородице Дево, радуйся». А, наконец, сказал: «Твори-ка ты почаще да побольше Иисусову молитву; она доходнее всех молитв до Бога, и ты получишь чрез нее спасение души». Девица приняла совет мой со вниманием, и начала так поступать в простоте. И что же? После непродолжительного времени объявила мне, что привыкла к Иисусовой молитве, что чувствует влечение безпрестанно, если бы было можно ею заниматься; и когда молится, то чувствует приятность и по окончании также радость и охоту опять молиться. Я порадовался сему, и советовал ей далее и более продолжать молитву во имя Иисуса Христа.
Время подходило к концу лета; многие из приходящих в часовню начали приходить и ко мне, не только уже за чтением и советами, но и с разными житейскими скорбями, и даже за узнаванием отыскивания потерь и пропажей: видно, иные почли меня за ворожею.
Наконец, и помянутая девица в горести пришла за советом, как ей быть. Отец вознамерился отдать ее замуж поневоле за раскольника, тоже безпоповщинского, и венчать будет мужик. «Какой же это законный брак, — воскликнула она, — это всё равно, что блуд! Я хочу бежать, куда глазá глядят». Я сказал ей: «Куда же ты убежишь? Ведь опять найдут же тебя. В нынешнее время нигде не укроешься без вида [Без паспорта - прим. ред.], везде сыщут; а лучше молись поусерднее о сем Богу, чтоб Он своими судьбами разрушил намерение твоего отца и сохранил бы душу твою от греха и от ереси. Это будет надежнее твоего бегства».
Время шло далее, и мне невыносимо стало шумно и соблазнительно. Наконец, кончилось и лето, я решился оставить часовню и продолжить, как и прежде, путь мой. Пришел к священнику и начал говорить ему: «Вам, батюшка, известно мое устроение. Мне нужна тишина для занятия молитвою, а здесь очень для меня развлечение и вредно. Вот я исполнил вам послушание, лето прожил; теперь меня отпустите и благословите на уединенный путь».
Священнику не хотелось отпустить меня, и он начал меня уговаривать:
— Что тебе мешает и здесь молиться? Ведь дéла у тебя никакого нет, кроме того, чтобы сидеть в часовне, а хлеб готовый у тебя есть. Пожалуй, там день и ночь молись; живи-ка, брат, с Богом! Ты способен и полезен для сего мéста, с приходящими пустяков не болтаешь, а Церкви Божией приносишь доход и собираешь верно. Это угоднее перед Богом, нежели твоя уединенная молитва. Чтó тебе в уединении, с народом-то молиться еще веселее. Бог создал человека не для того, чтоб он одного себя только знал, но чтоб люди друг другу помогали, друг друга вели ко спасению, кто чем может. Посмотри-ка на святых и на вселенных учителей, они день и ночь хлопотали и пеклись о Церкви, да и повсюду проповедовали, а не сидели в уединении и не скрывались от людей».
— Всякому, батюшка, свое Бог дает дарование. Много было проповедников, много было и отшельников. Кто какую и к чему находил в себе наклонность, тот так и поступал и веровал, что сам Бог указывал в этом ему спасительный путь. А как вы это мне рассудите, что многие из святых оставляли и сан святительский, настоятельский и священнический и убегали в уединенные пустыни, дабы не смущаться среди народа? Так св. Исаак Сирин бежал от своей епископской паствы, так преподобный Афанасий Афонский кинул свою многочисленную обитель — и именно потому, что те местá были для них соблазнительные, и что они истинно верили гласу Иисуса Христа: кая бо польза человеку, аще весь мiр приобрящет, душу же свою отщетит? (Мат. 16, 26).
— Да ведь они были святые, — сказал священник.
— «Если святые, — ответил я, — остерегались, чтобы не повредиться сообщением с людьми, то что же остается делать безсильному грешнику?» Наконец, простился я с этим добрым священником, и он с любовию проводил меня в путь.
Прошедши верст десять, я остановился ночевать в деревне. На сем ночлеге я увидел отчаянно больного мужика, и советовал бывшим около него, чтобы его причастить св. Христовых Таин. Согласились, и к утру послали за священником в приходское их село.
Я остался подождать, чтобы поклониться Святым Дарам и помолиться при сем великом таинстве. Вышел на улицу, сел на завалинке, да и дожидаюсь, чтобы встретить священника. Вдруг неожиданно с задворья выбегает ко мне та девица, которая маливалась в часовне.
— Как ты сюда попала? — спросил я.
— У нас назначено было быть рукобитью, чтобы выдать меня за раскольника, и я ушла. При сем, поклонившись мне в ноги, начала говорить:
— Сделай милость, возьми меня с собой и отведи в какой-нибудь женский монастырь. Я не желаю замуж. Буду жить в монастыре, да творить Иисусову молитву. Тебя там послушают и меня примут.
— Помилуй, — сказал я, — куда мне тебя повести? Я в сей стороне ни одного женского монастыря не знаю, да и как я с тобой пойду, когда у тебя нет паспорта? Раз, что нигде тебя не примут; да и укрыться тебе нигде нельзя в нынешнее время; сейчас поймают, да и пошлют по пересылке в свое место, да еще накажут за бродяжничество. Иди лучше домой да молись Богу, а если не хочешь в замужество, то притвори себе какую-нибудь немощь. Это называется спасительное притворство; так поступали св. матерь Климента и преподобная Марина, спасавшаяся в мужском монастыре, и многие другие.
В сие время, когда мы сидели да рассуждали, увидели, что четыре мужика гонят на паре по дороге, и прямо подскакали к нам. Схватили девку, посадили ее в телегу и с одним мужиком отправили; а трое связали мне рýки и погнали меня обратно в то село, где я летом жил. На все мои оправдания они только кричали: «Мы тебе, святоша, дадим знать, как девок сманивать!» К вечеру привели меня в сельскую управу, заковали мне нóги в железо, да посадили в тюрьму до утра, покуда соберутся судить. Священник, узнавши, что я в тюрьме, пришел посетить меня; принес поужинать, утешал меня и говорил, что заступится за меня и скажет, как духовный отец, что я не таких свойств, как о мне думают. Посидевши со мной, он ушел.
Попозднее вечером исправник, проезжая куда-то чрез это село, остановился у выборного; и ему сказали о случившемся. Он велел собрать сходку, и меня привести в судейскую избу. Мы вошли, стоим и дожидаемся. [Вот и пришел исправник уже в кураже, сел за стол в фуражке, да и крикнул: «Эй, Епифан! ведь девка, дочь твоя, ничего не снесла со двора?» — «Ничего батюшка!» — «С этим болваном ни в каких дурных делах не уличены?» — «Нет, батюшка!» — «Так вот как мы дело-то рассудим, да и порешим: ты с дочерью своею разделайся сам, а этого молодца завтра мы проучим и прогоним, да накрепко закажем, чтобы он сюда больше не показывался. Вот и всё!» Сказавши это, исправник слез со стола, и отправился в свое место спать, а меня опять посадили в тюрьму]14.
Рано поутру пришли двое, — сотский да десятский, высекли меня и выпустили; и я пошел, благодаря Бога, что Он удостоил меня потерпеть за имя Его. Это меня утешало и еще более возгревало непрестанную сердечную молитву.
Все сии происшествия нисколько не оскорбили меня, как будто случились с кем другим, и я только их видел; даже когда меня секли, то и это в силу было терпеть; молитва, услаждавшая сердце, ничему внимать не попускала.
Прошедши версты четыре, я встретил мать девицы, ехавшую с торгу с покупками. Она, увидев меня, сказала мне: «Жених-то наш отказался; рассердился, видишь, на Акульку, что от него бежала». Потом дала она мне хлеба, да пирог, и я пошел далее.
Погода была сухая, и я не захотел ночевать в какой-нибудь деревне; а увидевши вечером в лесу два огороженные стога сена, расположился под ними на ночлег. Когда заснул, вижу во сне, будто я иду по дороге и читаю глáвы Антония Великого из «Добротолюбия». Вдруг догнал меня старец, да и говорит: «Не тут читаешь, вот где читай, и указал на главу тридцать пятую Иоанна Карпафийского, в которой написано следующее: «Иногда учивший предается в бесчестие и терпит искушения за пользовавшихся от него духовно». И еще указал на сорок первую главу его же, где говорится: «Елицы молитву зельнее употребляют, сии от страшных и свирепых искушений пленяемы суть».
Потом стал говорить: «Бодрствуй духом и не унывай! Помни, чтó сказал Апостол: «Болий есть, Иже в вас, нежели иже в мiре» (1 Иоан. 4, 4). Вот ты теперь опытно дознал, что никакое искушение не попускается выше сил человека, но со искушением творит Бог и скорое избытие (1 Кор. 10, 13). Упование на сию помощь Божию подкрепляло и руководствовало к ревности и усердию святых молитвенников, кои не только свою жизнь провели в непрестанной молитве сами, но из любви поучали и открывали сие и другим, при случае и времени. О сем говорит святый Григорий Фессалонитский так: «Не токмо нам самим подобает по заповеди Божией молитися непрестанно, во имени Христа, по надлежит учити и открывати сие и прочим, всем вообще монахам, мiрянам, мудрым, простым, мужам, женам и детям, и возбуждать во всех усердие к непрестанной молитве». Подобно сему говорит и преподобный Каллист Антиликуда: «Что ни умственное делание о Господе (т.е. внутреннюю молитву), ни созерцательное вéдение, и способы к простертию души горé, не дóлжно удерживать в одном только своем уме, но записывать, предавать писанию и изложению, общей ради пользы и любви. Да и слово Божие о сем глаголет, что брат от брата помогаем, яко град тверд и высок (Прит. 18, 19)». Токмо в сем случае всемерно следует убегать тщеславия и охраняться, чтобы семя учения божественного не сеялось на ветер».
Я, проснувшись, почувствовал в сердце моем великую радость, а в душе укрепление, и пошел в путь мой далее.
После сего, спустя долгое время, и еще был один случай; пожалуй и его расскажу. Однажды, именно двадцать четвертого марта, я почувствовал непреодолимое желание, чтобы завтра, т.е. в день, посвященный Пречистой Божией Матери, в воспоминание божественного Ей Благовещения, причаститься Святых Христовых Тайн. Расспросил, далеко ли церковь; сказали тридцать верст. Итак, я остаток дня и всю ночь шел, чтобы поспеть к заутрени. Погода была самая ненастная: то снег, то дождь, и притом сильный ветер и холод. На дороге надо было переходить чрез небольшой ручеек, и как только вошел я на средину оного, лед под ногами проломился, и я окунулся по пояс в воду. Так замочившись, я пришел к заутрени; отстоял ее и обедню, на которой Бог сподобил меня причаститься.
Чтобы провести сей день в спокойствии, без помехи духовной радости, я выпросился у церковного сторожа пробыть до завтра в караулке. Весь оный день я был в несказанной радости и сладости сердечной. Лежал на палатях в сей нетопленной сторожке, как будто покоясь на лоне Авраамовом: молитва действовала сильно. Любовь ко Иисусу Христу и Матери Божией, как сладостные вóлны, клубилась в сердце и как бы погружала душу в утешительный восторг. К ночи вдруг почувствовал я сильный лом в ногах, да и вспомнил, что они у меня мокрые. Пренебрегши этим, я начал прилежнее внимать сердцу с молитвою и не стал чувствовать боли. Поутру хотел встать, но вижу, что не могу и пошевелить ногами; совсем отнялись и расслабли, как плети; сторож насилу стащил меня с полатей. Так я и сидел два дня недвижимый. На третий день сторож начал выгонять меня из караулки, говоря: «Если ты здесь умрешь, то поди хлопочи за тобой». Едва-едва я выполз кое-как на руках, да и лег на церковном крыльце.
Так лежал я и здесь дня два. Люди, проходившие мимо меня, не обращали ни малого внимания ни на меня, ни на мои просьбы.
Наконец, какой-то мужик подошел ко мне, сел, да и разговорился. Между прочим, сказал: «Что ты дашь? Я тебя вылечу. Со мной самим точь-в-точь так бывало; я знаю от сего снадобье». «Нечего мне тебе дать», — ответил я. «А в мешке-то что у тебя?» — «Одни сухари, да книги». — «Ну так поработаешь ли мне хоть одно лето, если я тебя вылечу?» — «И работать ничего не могу; ты видишь, что я одной только рукою владею, а другая совсем почти высохла». — «Так, что же ты умеешь делать?» — «Ничего кроме того, что умею читать да писать». — «А, писать! Ну, научи писать мальчишку, сынишку моего; он читать-то маленько знает, а мне хочется, чтобы писал. Но мастера просят дорого, двадцать рублей за выучку». Я согласился, и они со сторожем оттащили меня и поместили у сего мужика на заднем дворе в старой пустой бане.
Вот и начал он лечить меня. Набрал по полям, по дворам и по помойным ямам целый четверик разных тлевших костей: скотских, и птичьих, и всяких; перемыл да перебил их помельче камнем и положил в большую корчагу; закрыл крышкой, на которой была скважина, да и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной, и, обложивши костром дров, жег их с лишком сутки, и, подкладывая дрова, говорил: «Вот это будет деготь из костей». На другой день откопал из земли горшок, в который натекло через скважину из корчаги с полштофа густой жидкости, красноватой, масленистой и сильно пахучей, как бы живым сырым мясом; а кости, бывшие в корчаге, сделались из черных и гнилых, так белы, чисты, прозрачны, как бы перламутр, или жемчуг.
Этою жидкостию натирал я свои нóги раз по пяти в день. И что же? На другие же сутки почувствовал, что могу шевелить пальцами; на третьи мог уже сгибать и разгибать нóги, а на пятый день стал на них и с палочкой прошелся по двору. Словом, чрез неделю совершенно нóги мои укрепились по-прежнему. Я благодарил о сем Бога, да и думал сам в себе: «Какая премудрость Божия в тварях! Сухие, сгнившие, почти совсем предавшиеся земле кости такую сохраняют в себе жизненную силу, цвет, запах, и действие на живые телá и как бы сообщают жизнь омертвелым телам. Это — залог будущего воскресения тел. Вот бы показать сие тому полесовщику, у которого я жил, при сомнении его о всеобщем воскресении!»
Оправившись таким образом, я начал учить мальчика, написал вместо прописи — Иисусову молитву, заставил его списывать, показывая ему, как хорошенько выводить словá. Учить его было для меня спокойно, потому что он днем прислуживал у управителя и приходил ко мне учиться только в то время, когда управитель спал, т.е. от рассвета до поздних обеден. Мальчик был понятлив и вскоре стал порядочно кое-что писать. Увидевши, управитель, что он пишет, спросил его: «Кто тебя учит?» Мальчик сказал, что безрукий странник, который живет у нас в старой бане.
Любопытный управитель из поляков пришел посмотреть меня и застал меня за чтением «Добротолюбия». Разговорившись со мною, спросил: «Что ты читаешь?» Я показал ему книгу. — «А! это «Добротолюбие»», сказал он. — «Я видел сию книгу у нашего ксендза, когда жил в Вильне; однакож я наслышан об ней, что она содержит какие-то странные фокусы да искусства для молитвы, написанные греческими монахами, подобно тому, как в Индии, да Бухарии фанатики сидят, да надуваются, добиваясь, чтоб было у них щекотание в сердце, и по глупости почитают это натуральное чувство за молитву, будто даваемую им Богом. Надо молиться просто с целью выполнения нашего долга пред Богом: встал да прочел «Отче наш», как научил Христос. Вот на целый день и прав, а не безпрестанно ладить одно и то же; так пожалуй и с ума сойдешь, да и сердце-то повредишь».
«Не думайте, батюшка, так о сей святой книге. Ее написали не простые греческие монахи, а древние великие и святейшие люди, которых и ваша церковь почитает, как-то Антоний Великий, Макарий Великий, Марк Подвижник, Иоанн Златоустый и проч. Да и индийские-то и бухарские монахи переняли у них же сердечный способ к внутренней молитве, но только перепортили и сами исказили его, как рассказывал мне мой старец.
А в «Добротолюбии» все наставления о сердечном молитвенном действии почерпнуты из слóва Божия, из Святой Библии, в которой Тот же Иисус Христос, Который повелел читать «Отче наш», [заповедывал и непрестанную сердечную молитву, говоря: возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею (Мф. 22, 37); блюдите, бдите и молúтесь (Мк. 13, 33); бýдите во Мне, и Аз в вас (Иоанн 15, 4).
А святые Отцы, приводя свидетельство св. царя Давида из Псалтири]15: вкусите и видите, яко благ Господь (Пс. 33, 9), — толкуют его так, что дóлжно христианину всеми мерами искать и достигать сладости в молитве и непрестанно искать в ней утешения, а не просто, только по однажды в день, читать «Отче наш». Вот я вам прочитаю, как сии святые осуждают тех, кои не стараются о снискании и изучении сладостной сердечной молитвы. Они пишут, что таковые погрешают в том: 1) что Богодухновенным Писаниям являются противоречащими; 2) что не предполагают высшего и
совершеннейшего состояния для души, но довольствуясь одними наружными добродетелями, алкания и жажды правды иметь не могут, а потому лишаются блаженства и радования о Господе; 3) что мечтая о себе по внешним своим добродетелям, нередко впадают в прелесть или гордость и тем отщетеваются. «Это ты читаешь что-то высокое, сказал управитель, — куда нам мiрским людям за сим гнаться!» — «Вот я вам почитаю попростее и о том, как и в мiрском быту добрые люди поучались непрестанной молитве». Я нашел в «Добротолюбии» слово Симеона Нового Богослова о Георгии юноше, — и начал читать.
Управителю это понравилось, и он сказал мне: «Дай-ка мне почитать сию книгу, в свободное время, когда-нибудь я разсмотрю ее». — «Пожалуй на сутки дам, а больше не могу, ибо я читаю ее каждодневно, и без нее не могу быть». — «Но по крайней мере спиши для меня это, что ты теперь прочитал; я заплачу тебе». — «Платы вашей мне не нужно, а я так с любовию спишу, только бы Бог дал вам усердие к молитве». Немедленно я с удовольствием переписал прочтенное слово. Он читал его жене своей, и обоим им оно нравилось. Вот иногда они стали присылать за мной. Я хаживал к ним с «Добротолюбием»; читал там, а они, сидя за чаем, слушали. Однажды они оставили меня пообедать. Жена управителя, ласковая старушка, сидела с нами и кушала жареную рыбу. Как-то по неосторожности она подавилась костью; какие ни делали ей пособия, никак не могли освободить; она чувствовала сильную боль в горле и часа чрез два слегла. Послали за лекарем за тридцать верст, а я, пожалевши, пошел домой, уже вечером.
Ночью в тонком сне слышу голос старца моего, а никого не вижу; голос говорил мне: «Вот тебя твой хозяин вылечил, а ты что не поможешь управительше? Бог приказал соболезновать о ближнем». — «С радостию помог бы я, да чем? Не знаю никакого средства». — «А вот что ты сделай. Она с самого начала жизни своей имеет отвращение к деревянному маслу, и не только употреблять, но даже и запаха его не может сносить без тошноты; а потому дай ей ложку деревянного масла выпить, ее станет рвать, кость извергнется, а маслом обмажется та рана в горле, которую оцарапала кость, и она выздоровеет». — «Да, как же я дам, коли она имеет отвращение, — она не будет пить?» — «Ты вели управителю, чтобы подержал ее за голову, да вдруг, хоть насильно и влей ей в рот».
Я, очнувшись, немедленно пошел к управителю, и пересказал ему сие подробно. Он и говорит: «Что теперь сделает твое масло? Вот уже она хрипит и бредит, да и шея вся распухла. Впрочем, пожалуй, испытаем; масло лекарство безвредное, хотя и не сделает помощи». Он налил в рюмку деревянного масла, и мы кое-как дали ей проглотить. Тут же началась сильная рвота, и вскоре кость изверглась с кровью. Ей стало легче, и она крепко уснула.
Поутру я пришел проведать, и увидел что она спокойно сидит за чаем, и вместе с мужем своим удивляются излечению, а более тому, как сказано мне во сне, что она не любит деревянного масла, ибо этого никто, кроме их обоих, не знал.
Вот приехал и лекарь; управительша рассказала, чтó с ней случилось, а я рассказал, как мужик вылечил мне нóги. Лекарь, выслушавши, сказал: «Ни тот, ни другой случай не удивительны; в обоих их действовала сама сила натуры, однако ж для памяти я это запишу». Вынул карандаш и записал в памятной своей книжке.
После этого вскоре разнесся слух по всему околотку, что я и провидец, и лекарь, и знахарь. Со всех сторон безпрестанно начали приходить ко мне с разными своими делами и случаями, приносили мне подарки и стали почитать и ублажать меня. С неделю я посмотрел на это, и убоявшись, чтобы не впасть в тщеславие и не повредиться рассеянностью, ушел оттуда тайно ночью.
Итак, опять пустился я в уединенный путь мой, и почувствовал такую легкость, как будто гора с плеч свалилась. Молитва всё более и более утешала меня, так что иногда сердце мое воскипало от безмерной любви к Иисусу Христу, и от сего сладостного кипения как бы утешительные стрýи проливались по всем моим суставам. Память о Иисусе Христе так напечатлевалась в уме моем, что, размышляя о евангельских событиях, я как бы их пред глазами видел, умилялся и радостно плакал, иногда в сердце чувствовал радость, что и пересказать сего не умею. Случалось, что иногда суток по трое не входил в селения человеческие и в восторге ощущал, как будто один только я на земле, один окаянный грешник пред милостивым и человеколюбивым Богом. Уединение сие утешало меня, и молитвенная сладость при оном бывала гораздо ощутительнее, нежели в многолюдстве.
Наконец дошел я до Иркутска. Поклонившись св. мощам святителя Иннокентия, начал думать сам с собою: «Куда ж мне теперь идти»? А здесь долго жить мне не хотелось, ибо город многолюдный. В раздумье пошел я по улице. Вот встретился мне здешний какой-то купец, остановил меня, да и стал говорить: «Ты странник? Что ж не зайдешь ко мне?» Мы пришли с ним в богатый его дом. Он спросил меня, какой я человек, и я рассказал ему мое происхождение. Выслушавши, он начал говорить мне: «Вот бы ты пространствовал в старый Иерусалим. Там-то святыня, какой нигде подобной нет!» — «С радостию бы пошел, — ответил я, — но не имею к тому средств сухим путем; до мóря могу пройти, а море переехать заплатить нечем, надо много денег». — «Желаешь ли, — сказал купец, — я предоставлю тебе средство? Вот и прошлого года отправил уже туда одного старичка из наших мещан». Я упал ему в нóги, и он стал говорить: «Слушай же, я дам тебе письмо к родному сыну моему в Одессу, он там живет и имеет торговые дела с Константинополем; у него ходят корабли, и он с радостию довезет тебя до Константинополя, а там велит приказчикам своим нанять для тебя место на корабле до Иерусалима и деньги заплатит. Ведь это стóит не очень дорого». Услышавши это, я обрадовался, много благодарил сего моего благодетеля за его милости, а паче благодарил Бога, что Он являет мне такую отеческую любовь Свою и попечение о мне окаянном грешнике, не делающем никакого добра ни себе, ни людям, и туне изъедающем чужой хлеб в праздности. И так я у сего благодетельного купца прогостил три дня. Он написал мне по обещанию своему письмо к своему сыну обо мне; и вот я иду теперь в Одессу с намерением достигнуть и до св. города Иерусалима. Но не знаю, допустит ли Господь поклониться Его Живоносному Гробу.
