Рассказ третий
Пред самым выходом из Иркутска, я пошел еще к духовному отцу, с которым вел беседы, и сказал ему: «Вот я уже совсем на пути в Иерусалим; зашел проститься, да поблагодарить за христианскую любовь ко мне, недостойному страннику». Он сказал мне: «Бог да благословит путь твой. Но что же ты ничего мне не сказал о себе, кто ты и откуда. Много я наслушался от тебя о твоих путешествиях; любопытно было бы узнать о [твоем происхождении и жизни до странничества».
«Хорошо, — сказал я, — с удовольствием расскажу и это. Это не длинная история. Родился я в деревне]16 Орловской губернии. После отца и матери осталось нас двое, я, да старший брат мой. Ему было десять лет, а мне два года — третий. Вот и взял нас дедушка к себе на прокормление; он был старик зажиточный и честный, держал постоялый двор на большой дороге, и по доброте его много стаивало у него приезжих. Стали мы у него жить; брат мой был резв, и всё бегал по деревне, а я больше вертелся около дедушки. По праздникам ходили мы с ним в церковь, а дома он часто читывал Библию, вот эту самую, которая у меня. Брат мой вырос и испортился — приучился пить. Мне было уже семь лет; однажды я лежал с братом моим на печи, и он столкнул меня оттуда, и повредил левую руку. С тех пор и по сие время ею не владею — вся высохла.
Дедушка, видя, что я к сельским работам буду не способен, начал учить меня грамоте, и как азбуки у нас не было, то он учил меня по сей же Библии, как то: указывая азы, заставлял складывать словá да примечать буквы. Так и сам не понимаю, каким образом, твердя за ним, я в продолжение времени научился читать. И наконец, когда дедушка стал худо видеть, то часто меня уже заставлял читать Библию, а сам слушал да поправлял. У нас нередко стаивал земский писарь, который писал прекрасно; я смотрел, и мне нравилось, как он пишет. Вот я и сам по его примеру начал выводить словá; он мне указывал, давал бумаги и чернил и чинил мне перья. Так я и писать научился. Дедушка был сему рад и наставлял меня так: «Вот теперь тебе Бог открыл грамоту; будешь человеком, а потому благодари за сие Господа и чаще молись». Итак, мы ко всем службам ходили в церковь, да и дома очень часто молились; меня заставляли читать: «Помилуй мя, Боже... », а дедушка с бабушкой клали поклоны, или стояли на коленях. Наконец, мне уже стало семнадцать лет, и бабушка умерла. Дедушка стал говорить мне: «Вот у нас нет хозяйки в дому, а как без бабы? Старший брат твой замотался; я хочу тебя женить». Я отказывался, представляя свое увечье, но дедушка настоял, и меня женили; выбрали девку степенную и добрую, двадцати лет. Прошел год, и дедушка мой сделался при смерти болен. Призвавши меня, начал он прощаться и говорит: «Вот тебе дом и всё наследство, живи по совести, никого не обманывай, да молись больше всего Богу, всё от Него. Ни на что не надейся, кроме Бога, ходи в церковь, читай Библию, да нас со старухой поминай. Вот тебе и денег тысяча рублей, береги, попусту не трать, но и скуп не будь, нищим и церквам Божиим подавай».
Так он умер, и я похоронил его. Брату стало завидно, что двор и имение отданы одному мне. Он начал на меня злиться, и до того враг в сем помогал ему, что даже
намеревался убить меня. Наконец, вот что он сделал ночью, когда мы спали и постояльцев никого не было: подломал чулан, где хранились деньги, вытащил их из сундука, да и зажег чулан. Мы услышали уже тогда, когда вся изба и двор занялись огнем, и едва выскочили из окошка в том только, в чём спали. Библия лежала у нас под головами, и мы ее захватили с собой. Смотревши, как горел дом наш, мы между собой говорили: «Слава Богу! хоть Библия-то уцелела, хоть есть, чем утешиться нам в гóре». Итак, всё имущество наше сгорело, и брат от нас ушел без вести. Уже после узнали, когда он начал пьянствовать да хвалиться, что он деньги унес и двор зажег.
Остались мы наги и босы, совершенные нищие, кое-как в долг поставили маленькую хижину, да и стали жить бобылями. Жена моя была рукодельная мастерица ткать, прясть, шить; брала у людей работу да день и ночь трудилась, и меня кормила. Я же по безрукости моей даже и лаптей плесть не мог. Она, бывало, ткет или прядет, а я сижу около нее, да читаю Библию, и она слушает да иногда и заплачет. Когда я спрошу: «О чём же ты плачешь? Ведь, слава Богу, живем». То она и ответит: «Тó мне умилительно, что в Библии-то очень хорошо написано». Также помнили и дедушкино приказание, — постились часто, каждое утро читали акафист Божией Матери и на ночь клали по тысяче поклонов, чтобы не искушаться.
Итак, жили мы спокойно два года. Но вот что удивительно, что хотя о внутренней молитве, творимой в сердце, и понятия мы не имели и никогда не слыхали, а молились просто только языком, да без толку клали поклоны, как болваны кувыркались, а охота к молитве была, и долгая наружная и без понятия молитва не казалась трудною, но отправлялась с удовольствием. Видно, правду мне сказал один учитель, что бывает тайная молитва внутри человека, о которой он и сам не знает, как она сама собою производится неведомо в душе, и возбуждает к молению, кто какое знает и как умеет.
По прошествии двух лет таковой нашей жизни, вдруг жена моя занемогла сильною горячкою и, причастившись, на девятый день скончалась. Остался я один одинехонек, делать ничего не мог; пришлось ходить по мiру, а было совестно просить милостыню. К тому же такая напала на меня грусть по жене, что не знал, куда деваться. Как, бывало, войду в свою хижину да увижу ее одежду, или какой-нибудь платок, так и взвою, да и упаду без памяти.
Итак, не мог я долее переносить тоски моей, живши дома, а потому продал свою хижину, за двадцать рублей, а какая была одежда моя и женина, всю роздал нищим. Мне дали по калечеству моему вечный увольнительный паспорт, и я немедленно взял свою любезную Библию, да и пошел куда глаза глядят. Вышедши, думал я, куда ж теперь идти? Пойду прежде всего в Киев, поклонюсь угодникам Божиим и попрошу их помощи в скóрби моей. Как скоро решился на сие, стало мне легче, и дошел я до Киева с отрадою. С тех пор, вот уже тринадцать лет, безостановочно странствую по разным местам; обходил много церквей и монастырей, а теперь всё уже больше скитаюсь по степям да по полям. Не знаю, благоволит ли Господь добраться до святого Иерусалима. Там пора бы, если будет воля Божия, [уже и грешные кóсти похоронить.
— А сколько тебе от роду лет?
— Тридцать три года.
— Возраста Христова!]17
